Операция «Минотавр» - Страница 120

120

– Хороший игрок, – заметил Олбрайт.

– Способный мальчик, – согласился Камачо.

– Он станет суперзвездой.

– Если не сорвется.

– Да. Им всем трудно удержаться. Подают надежды, потом вдруг почему-то паренек разбивает лоб. Понимаете, о чем я говорю?

Камачо кивнул и поставил стакан Олбрайта в раковину.

– Мы возлагали на вас такие надежды…

– Почему бы вам не пойти домой, чтобы изнывать от духоты в одиночку, а, Харлан? Половина третьего ночи, а завтра утром на работу.

– Утром ко мне придут чинить кондиционер. Так что я скажусь больным. Завтра у меня станет, как в Москве зимой.

– Ужасно.

Олбрайт поднялся со стула и направился к стеклянной двери. Взявшись за ручку, он обернулся и взглянул на Камачо.

– Есть новости?

– Да. Кое-какие небольшие детали, коль уж вы об этом заговорили. Несколько недель назад советский посол получил письмо. Почему-то на нем оказалось пятнышко от варенья. Мы сделали анализ. Похоже на французское варенье из голубики. Импортное. Я послал туда дюжину агентов.

– Удивительно. – Олбрайт зафыркал, как медведь. Потом улыбнулся. – Это может к чему-то привести, да?

– Возможно. Как знать?

– Удивительно. Все эти письма идут уже три с половиной года. «Минотавр» никогда не ошибался, ни в каких мелочах. А сейчас вдруг посылает письмо, замазанное вареньем? Что-то не очень верится.

– Надо пользоваться слабым местом противника, когда находишь его. Это слабое место. Надо выяснить, дадут ли мне достаточно людей на это направление. И только что случилось другое событие.

– Что еще? Пятно арахисового масла на конверте?

– Ничего общего с «Минотавром».

– А именно? – Олбрайт перестал шутить.

– Авария прототипа УТИ морской авиации. Разбился вчера в Неваде. – Камачо взглянул на стенные часы. – Вернее, уже позавчера. Похоже, кто-то подложил ложную информацию фирме-изготовителю, «Аэротек». Дерьмо хлынуло наружу, можно сказать.

– Бросьте все силы на «Минотавра». – Тон Олбрайта был очень жестким.

– Что мне положено делать? Отдать честь?

Олбрайт раздвинул дверь.

– Я не шучу, Луис. Нам необходим хоть какой-то прогресс. – Он вышел и закрыл за собой дверь. И исчез во тьме.

Минуту спустя Луис Камачо запер дверь и опустил шторы.

* * *

После того, как Джейк Графтон со всей группой уехал в Вашингтон и Бабун Таркингтон остался один, на базе Тонопа воцарилась мертвая тишина – как на кладбище, подумал Бабун. Он проводил время то в ангаре, где инженеры TRX возились с останками самолета, покинутого им и Ритой, то в госпитале, где лежала Рита, так и не приходя в сознание.

Бабун каждый день проезжал по три километра туда и обратно в военном седане, предоставленном ему одним из капитанов 3-го ранга с условием вернуть машину на базу. Однако Бабун не спешил этого делать. В конце концов, расписывался за машину капитан, а прямого приказа возвратить ее он не отдавал.

В холле общежития было пусто. Очевидно, командировочным некогда было слоняться вокруг стола, заключать пари и обмениваться анекдотами под приглушенный звук телевизора, как это принято в морской авиации. В этом роде войск всегда царил дух товарищества. Те, кто летал на самолетах, отличались дружелюбием и требовали этого от других.

В первый свой вечер в одиночестве Бабун гонял бильярдный шар по столу, наблюдая, как он скатывается в лузы. Посмотрев на пустые кресла, молчащий телевизор и корзинки под лузами, он побрел в свою комнату звонить Ритиным родителям. Теперь он делал это дважды в день.

Еще он звонил собственным родителям в Санта-Барбару, рассказывая им о состоянии Риты и поддерживая разговор просто затем, чтобы слышать их голоса.

Родители были слегка удивлены и про себя радовались такому вниманию со стороны сына, который обычно звонил им раз в месяц и никогда не писал, потому что, как он считал, все новости можно сообщить и по телефону.

Удивительно, размышлял он, теперь, теперь, когда Рита в таком ужасном положении, звук материнского голоса способен его немного утешить.

На второй день он понял: все дело в том, что ему нечем заняться. Он стоял в ангаре, смотрел, слушал, но ему не за кем было присматривать, не надо было сочинять докладные, поэтому его ничто не трогало. В госпитале он сидел возле Риты, которую перевели в отдельную палату, произносил монологи или глядел в стену. И думал. Очень много думал, размышлял, соображал.

В этот вечер по пути в госпиталь он заехал на почту и купил общую тетрадь.

В Ритиной палате он начал писать. «Дорогая Рита», – вывел он, потом пососал ручку и выглянул в окно. Поставил дату. Дорогая, дорогая Рита. «Когда-нибудь ты придешь в себя, и тогда я вручу тебе это письмо».

Он писал иногда по несколько часов кряду. Начал он с жизнеописания Бабуна Таркингтона: как он рос в южной Калифорнии, где стоило перебежать шоссе, и ты оказывался на пляже и мог кататься на доске, если хотел; бесконечным летом они гоняли в футбол и бейсбол, а на пляже он обхаживал красоток с упругим, тугим телом, иногда успешно. Он описывал, что с ним происходило, когда он испытал первую любовь, потом вторую, и третью, и четвертую. Много страниц было посвящено учебе в колледже и ночным студенческим загулам.

Наконец, он решил, что исчерпал тему юности, и обратился к флотской жизни.

Он даже не заметил, как у него изменился стиль. Вместо легкого, окрашенного юмором повествования о днях молодости он теперь писал сухо, вполне серьезно.

Факты, впечатления, мнения, устремления – все это сходило с кончика его пера.

Через четыре дня инженеры TRX закончили свою работу и таинственным образом испарились. Несколько дней спустя без предупреждения явилась группа офицеров и штатских из Вашингтона. Они осматривали и ощупывали бесформенные почерневшие обломки, все фотографировали, затем сели в ожидавшие их на полосе самолеты. Бабун остался со своим одиночеством и своими сочинениями.

120